М. Ильина, В. Братчикова
Газета «Вечерняя Казань», 9 августа 1990 г.
Возможно, это интервью Баки Идрисовича УРМАНЧЕ — последнее. По разным причинам мы не могли его опубликовать раньше — и вот теперь оно появится, когда Мастера уже нет среди нас.
Газета «Правда» от 1 июня 1990 года:
«В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года постановления комиссии ОГПУ по делу так называемой «султан-галиевской контрреволюционной организации» отменены, а ее участники… Б. И. Урманче… реабилитированы».
Мы живем в сложное время — время, когда идет пересмотр, переоценка сложившихся представлений, реабилитация многих ученых, писателей, поэтов, художников. Воспоминания, рассказы очевидцев о них вызывают большой интерес.
Особую ценность представляют мемуары самих участников событий. Но с каждым месяцем редеют их ряды. Так, в сентябре 1987 года в Свердловске умерла талантливая художница — живописец и педагог, ученица Н. Фешина и П. Бенькова по КАХУТЕИНУ (бывшей Казанской художественной школе) Александра Петровна Родионова. К сожалению, мы успели записать очень немногое из того, что она рассказала.
Трагическая судьба прославленной Казанской художественной школы представляет интерес для многих, она — поучительна. Мы попросили рассказать о ней народного художника РСФСР и ТАССР, лауреата Государственной премии имени Тукая Баки Идрисовича Урманче, учившегося в реорганизованной после революции Казанской художественной школе (КХШ), а затем — в Московском ВХУТЕМАСе (ныне институт имени В. Сурикова), ставшего в 1926 году завучем АРХУМАСа (так после очередной, четвертой по счету, реорганизации стала называться КХШ).
Урманче поступил в КАСГХУМ (Казанские Свободные Государственные Художественные мастерские) в 1919 году. Он обучался живописи у ученика Фешина В. Тимофеева, графике — у молодого приехавшего из Москвы Н. Шикалова, скульптуре — у активного участника многих казанских выставок Г. Козлова. Это время было периодом расцвета КАСГХУМа.
«Милейший был человек Григорий Антонович Козлов, первый мой учитель по скульптуре — я таких мягких людей редко встречал. Прекрасный был педагог и художник: он жил искусством. Благодаря его урокам уже в том же 1919 году я смог показать на нашей выставке студенческих работ в КАСГХУМе свою первую скульптуру — небольшую фигурку старика, плетущего лапти. Его украли с этой выставки, и я этим гордился.
Выставки тех лет были интереснейшие: чего только на них не было. В них участвовали художники, принадлежавшие к различным направлениям в искусстве. Помню, И. Никитин — он был «левым», считался футуристом — выставил… кирпич: рама, а в ней, на веревочке, висел кирпич.
«Левых» было немало: К. Чеботарев, А. Платунова, Д. Федоров, М. Меркушев, Н. Сокольский, С. Федотов. Федотов так до конца и остался убежденным сторонником «левых» направлений в искусстве. Н. Сокольский и И. Никитин позднее вступили в АХРР (Ассоциация художников революционной России — крупнейшая организация художников-реалистов 20-х годов). Среди них Александр Родченко.
В КАСГХУМе в те годы было трудно разграничить группировки внутри «левых», но «левые» и в Казани, и в Москве не были однородны. Среди них были противоположные лагеря, например, в Москве — экспрессионист Штернберг и конструктивист, один из пионеров советского дизайна Александр Родченко.
Ко второй половине — концу двадцатых годов настали для нас, художников, тяжелые времена. ВХУТЕМАС, по сути, был настоящей Академией художеств — 16 факультетов! Все это расформировали: это была эпоха, когда искусство считалось ненужным. Лозунг тех лет: «Техника решает все». Ректором реорганизованного во ВХУТЕИН ВХУТЕМАСа был Новицкий. Он говорил: «Художник должен быть инженером, опираться не на эмоции, а на точные науки».
ВХУТЕИН-ВХУТЕМАС прекратил существование, и в Москве несколько лет не было художественных институтов. Только институты прикладного искусства — полиграфический и промышленный.
Это было общее явление: подобное происходило и в Казани: приехав сюда в 1926 году, я застал наш КАСГХУМ-АРХУМАС (бывшую КХШ) в состоянии развала».
Положение КХШ, ставшей после революции институтом, затем техникумом повышенного типа, начало ухудшаться, начиная с 1924 года — сократились государственные ассигнования на АРХУМАС, в 1925 году встал вопрос о его слиянии с Казанским индустриальным техникумом (КИТ). Этот техникум занял более половины площади КХШ. Был закрыт ряд отделений АРХУМАСа. В 1926 году встал вопрос о закрытии техникума: Главпрофобр РСФСР, Наркомфин РСФСР и Татнаркомпрос отклонили на бюджетном совещании годовую смету на содержание АРХУМАСа в 1925-26 учебном году по мотивам «ненужности», «бесполезности» искусства. Имущество АРХУМАСа и само здание намеревались передать КИТ. Педагоги и учащиеся АРХУМАСа во главе с ректором Ф. Гавриловым вели упорную борьбу, отстаивая право на существование в Казани своей художественной школы.
В 1926 году, в возрасте 36 лет, Гаврилов умер. Борьбу за спасение школы продолжил молодой выпускник ВХУТЕМАСа (ВХУТЕИНа), приехавший из Москвы — Б. Урманче, в августе 1926 года назначенный завучем АРХУМАСа.
«Завучем АРХУМАСа я стал благодаря настойчивости старшего инспектора Татнаркомпроса Даута Еналиева (мы были знакомы по Москве, одновременно учились там, только он — в педагогическом). В его ведении было изобразительное искусство. Он и предложил мне эту должность. Техникум я застал в заброшенном состоянии — холод, не было центрального отопления, электрического света; многие помещения пустовали. Отапливались помещения печками-буржуйками, тепла они давали мало, а пожары от них бывали часто. Разворовывались библиотека, музей, уносили все — вплоть до дверей и стекол из окон.
Начал я с поиска завхоза — надежного помощника в восстановлении здания. И нашел — бывший управляющий имением (фамилии не помню), прекрасный хозяин, добросовестный, энергичный. Первым делом решили восстановить центральное отопление, через год восстановили, взялись за освещение, и к 1928 году, благодаря ему, мы смогли использовать все помещения техникума, а значит, расширить программу.
Нам удалось возродить литографическую мастерскую: в здании КХШ был прекрасный немецкий литографический станок. Таких в России было всего два — в Петербурге, в Академии художеств, и в Казани. Мы собрали по городу, где могли, необходимое оборудование, разыскали опытного мастера, и мастерская заработала.
Было у нас и прекрасное, тоже привезенное из Германии, оборудование для керамической мастерской: его вывез из бездействующих, пришедших в упадок Пестречинских керамических мастерских Ф. Гаврилов. Этот вывоз, по сути, спас оборудование от разграбления.
Встал вопрос об открытии при АРХУМАСе отделения керамики: были и сырье, и оборудование, и интерес к этому делу — не было только наставников — художников-керамистов. Специалиста-керамиста мы искали долго, но безуспешно. Поэтому из Пестрецов перевезли в открывшуюся мастерскую при школе опытного формовщика из местных крестьян: он работал на гончарном круге, лепил, обжигал — у него получались аккуратные тонкостенные горшки. Он хорошо знал технику гончарного дела.
Научились мы делать и вазы — эти вазы есть в Музее изобразительных искусств ТАССР.
Уже через год мы смогли отчитаться перед ВСНХ, который дал нам средства на керамическую мастерскую — 20 тысяч рублей: выставили в Москве на промышленной выставке наши изделия, в том числе и вазы. Были подобные выставки и в Казани: зимой 1928 года состоялась выставка-продажа в доме Таткультуры на съезде «Яналиф».
Сам я тоже занимался керамикой — сделал фигурку женщины с ведрами.
Сотрудники мастерской и студенты (в ней обучалось 10 человек) работали с большим увлечением. Мы начали делать керамические панно, скульптурные композиции.
Студенты мне всегда и во всем помогали, мы понимали друг друга, отношения были искренние.
Я мечтал о художественном вузе в Казани, откуда бы выходили квалифицированные мастера. У нас уже были графическое, керамическое, живописное, архитектурное отделения. Преподавательский состав был сильный: искусствовед П. Дульский, живописцы П. Беньков, В. Тимофеев, С. Федотов, Д. Лопатников — интересный, честный художник, далекий от конъюнктурных соображений.
На педагогических советах порой приходилось нелегко: Тимофеев был сугубый реалист, гораздо более нетерпимый, нежели его учитель Фешин, а Федотов, тоже ученик Фешина — ярый «левый». Федотов был мастером порассуждать об искусстве, очень интересным человеком, прекрасным преподавателем, популярным среди студентов.
И учащиеся, и педагоги были хорошо знакомы с различными художественными группировками, направлениями в искусстве рубежа веков — начала XX века. Ежегодно организовывались экскурсии учащихся в Москву и Ленинград, посещались лучшие музеи и галереи, выставки, театры».
Все это оборвалось: 13 августа 1929 года прямо в техникуме Б. Урманче был арестован. Пять лет он пробыл на страшных Соловках. В Казань он ненадолго приехал в 1934 году, когда от КХШ почти ничего не осталось: она лишилась здания, были разграблены библиотека и музей, литографический станок и оборудование керамической мастерской сданы в лом.
«В Москве в тридцатых годах я встречал немало казанцев — выпускников КХШ, и когда они узнавали о судьбе школы, кое-кто даже плакал. Многие из них играли большую роль в АХРР — он задавал тон.
Популярен в среде московских художников был Александр Григорьев, который возглавлял Всероссийское кооперативное товарищество художников, — динамичный, очень отзывчивый. Он многим помог, в том числе и мне. В 1934 году при помощи друзей я получил заказ на оформление к 1 Мая Боткинской больницы. С заказами тогда было нелегко.
Интерес к творчеству художников, в том числе и станковистов, усилился к 1934 году: стали заключаться договоры, организовываться большие выставки. Но тех, от кого зависело искусство, интересовала определенная тематика: популярными были картины с Лениным, Сталиным, рабочими, заводами. Многие стремились сделать картину на эти темы.
В настоящее время, по-моему, для конъюнктуры в искусстве таких оснований уже нет. Сейчас о произведении судят не по теме, а по качеству работы. Перемены ощутимые.
Но Татарии нужен художественный вуз. Я считаю, что настало время восстановить былую славу КХШ. Для этого необходимо вернуть ей здание на улице Маркса. Возврат здания возродил бы интерес к школе, стал бы базисом для ее возрождения.
Горько сознавать, что в художественной жизни Татарии мало поступательного движения. Мы много говорим, уроки из прошлого извлекаем плохо. У нас появляются новые, яркие художники, которые могли бы сказать свое слово, но так и не сказали. Почему?
Почему уехали и уезжают из Казани талантливые люди — Р. Багаутдинов, А. Аникиенок, С. Слесарский, В. Курочкина (список можно продолжить)?
Почему молчат искусствоведы? В трудные 20-е годы в Казани издавался «Музейный вестник», были Дульский, Корнилов, создавались монографии о художниках, обзоры выставок, каталоги, буклеты. А сейчас? Нет монографий о ведущих художниках, не говоря уже о молодежи. Изобразительное искусство пропагандируется плохо, издать что-либо — проблема. А пропаганда искусства, работа со зрителем — необходимы.
Когда-то у нас в России были меценаты — эту традицию предстоит еще возрождать: люди не приучены приобретать произведения искусства, надо их заинтересовать».
— Баки Идрисович, сейчас в прессе часто ставится вопрос о национальном в литературе и искусстве. Хотелось бы услышать ваше мнение.
— Надо писать так, как ты чувствуешь, воспринимаешь мир. Так, чтобы твое искусство было нужно, понятно людям.
Когда я жил в Казахстане, то старался чувствовать казахский народ, работал для него; в Узбекистане — чувствовать узбекский народ. Русское искусство всегда было мне близко, на его базе мы выросли. Даже импрессионизм воспринимали через его призму.
Теперь эпоха широких межнациональных связей, художник должен воспринимать весь мир, поэтому серьезные художники не могут игнорировать опыт мирового искусства, его уровень. К этому надо стремиться. Но сохранять свои корни, не отрываться от своего народа.
Сейчас идет интенсивный обмен представлениями об искусстве и даже мироощущениями. Я люблю Цу-Байши — это прекрасный художник. Для меня французская и китайская графика — хорошая школа. Надо шире показывать зрителю разные направления в искусстве, в частности искусство 20-х годов с его крайностями.
— Сейчас искусство в нашей стране переживает нелегкий период. Вы всегда сочувствовали чужим бедам, в особенности стремились помочь творческой молодежи. Что бы вы пожелали нашим художникам?
— Желаю всем больше работать и делать только то, что близко их душе. Честности и мужества в искусстве.